— Вы завистник! — сказала Зина, голос ее упал до шепота.
Штурмана будто шилом кольнули. Катая желваки, он шагнул к Зине. Я думал, она сейчас закричит, но Зина бесстрашно смотрела прямо в глаза Сергею Никитичу.
— Это кому ж, по-твоему, я завидую? — спросил штурман.
— А вот ему, матросу.
«Что ты мелешь?» — чуть было не крикнул я. Но к моему удивлению, штурман тут успокоился. Он посмотрел на Зину долго, пристально и ушел.
— Вы разве знакомы? — спросил я Зину сейчас же.
— С чего ты взял? Просто у всех семейных неудачников есть что-то одинаковое. Он на чужих женщин зарится — ты что, не видишь?
— Неправда! — восстал я. — Видала нашу радистку Эвелину? Его жена. Вон какая красивая.
— Красивая — это еще ничего не значит!
И что же вы скажете? Зина все угадала! Однажды, в ночную вахту, я чуть было не столкнулся с Сергеем Никитичем. Держа полуботинки в руке, штурман наш, крадучись, выбирался из каюты первого класса через окно.
И только после этого я стал замечать, что наша красавица Эвелина всегда неспокойная, нервная. «Граждане пассажиры, наш теплоход подходит к пристани». А в голосе — нервность…
4
Чем ближе подходили мы к Зининой пристани, тем неспокойнее становилась моя спутница. Капризы сносил я молча. Стоило ли ссориться, если наверняка больше ее не увидишь?
Где бы мы ни остановились, она сейчас же звала куда-нибудь дальше. То «холодно» скажет, то: «Неужели не чувствуешь, какие сырые здесь запахи?» Наконец-то мы присели возле радиорубки, но Зина не успокоилась и здесь, она то и дело поглядывала вперед, где уже видна была крутая излучина реки.
За поворотом нежданно и вдруг открылись Соколки: два порядка изб по склону берега.
— Твоя родина, — сказал я.
— Моя, да, — и хоть бы одна теплая нотка, хоть бы намек на радость!
— Стоит… Вон он, — указала она и потянула меня к лестнице.
Мы прибежали в каюту. Она взяла свой чемоданчик, но тут же его бросила.
— Не могу! — И припала к моему плечу.
Теплоход уже чмокнулся о причальную стенку, дизеля притихли, и голос боцмана Яшки в коридоре был непривычно громок:
— Все наверх! — Забубнил ботинком в мою дверь. — Славка, железки выгружай надо!
— Подожди… Что же мне делать? — удержала меня Зина. — На причале стоит мой отец.
— Ну и что?
— Я не смогу подойти к нему… Не торопись же, выслушай. Пожалуйста!
Меня ждут, Яшка теперь из себя выходит, но и узнать хочется: отчего она так растревожилась.
— Третье лето кряду езжу сдавать в медицинский. Два раза недобирала по баллу. Из-за физики. А сейчас… Экзаменатор, молодой очкарик, намекнул посидеть с ним в кафе… Посидели… И вот, будь все проклято, я студентка, — и заревела в голос.
Я не знал, как утешать плачущих женщин. Я молчал.
Меня ждали, и я уже подошел к двери, взялся за ключ.
— Слав, ты возьми меня с собой дальше, а? До Перми, а там посмотрим.
Этого еще не хватало! Но тут Яшины шаги загромыхали снова, и я махнул на все рукой: оставайся!
Я выскочил наверх, где ребята уже таскали ящики с железяками, и тоже подставил спину…
Я старался увидеть ее отца. Его мысленный облик — краснощекий здоровяк, властный и беспощадный, затянутый в кожу. Обязательно в кожу почему-то… Но вот я увидел его, и это оказался бледный худой человек лет пятидесяти, в заношенном пиджаке, один рукав пуст… Человек оглядывал сходивших пассажиров, и в глазах его была тоска. Может, это не он, не отец? Но вот он подошел к женщине, и я услышал его вопрос: «Нюра, ты Зину мою не видела?»
Когда теплоход тронулся и я вернулся в каюту, Зина что-то искала в своем чемодане, а скорей всего, делала вид. Я сказал, что видел ее отца.
— Как он там? — спросила она в большом волнении.
— А ничего. Переживает, по-моему.
— А то нет! Он знаешь как меня любит! Это он привил мне любовь к врачам. Он, представляешь, два раза был ранен смертельно, а врачи его спасали. Мой папаша — человек!
В этот момент к нам постучались. Открываю дверь. Рашид. Увидев Зину, он сделал большие глаза:
— Осталась?
— Да вот осталась.
— Интере-сно! Славка так шибко понравился?
— Вот понравился!
— Интере-сно… И далеко ты с нами?
— Не с вами, а с ним. Далеко ли, близко ли, не твое дело.
— Ин-тере-сно, — тянул Рашид одно и то же слово, не отрывая взгляда от Зины. Наконец он повернулся ко мне и спросил, нет ли у меня сигарет.
Минут через пять Рашид постучался еще раз, отозвал меня и подал письмо. Я поблагодарил, но он, кажется, не услышал: он глядел на Зину и взгляд его был горяч. Эту обязанность почтальона он выполнял добровольно; уходя за корреспонденцией, он, по-моему, каждый раз надеялся получить письмо, да что-то я не замечал ни разу, чтоб ему были письма.
— Что пишут? — спросил он, не отрывая взгляда от Зины.
— Так, домашние новости. От мамы…
— А-а… Петьке Свистуну опять четыре, а Митьке — три письма.
— Это им всё девчата. Так, пустое, из баловства.
— Из баловства… — отозвался он и, насвистывая «Ты, моряк, красивый сам собою», удалился.
5
В Краснокамске, когда мы забивали трюм рулонами типографской бумаги, Рашид спросил, отводя глаза в сторону:
— Слушай, это я тебя познакомил с Зинкой?
— А что? — Не знаю уж отчего, но у меня озябла спина.
— Зачем же она корчит из себя недотрогу? Я-то ее знаю…
Тут нужны были какие-то особенные слова или, напротив, никаких слов тут не надо было, но я спросил:
— Рашид, дорогой, разве тебе других не хватает?
— Других мне больше не надо! — И смотрит мимо меня.
— Не трогай ее!
— Хошь сказать, любовь? — Он глядел мне в переносицу, и меня удивили его зрачки: они расплылись, и голубые его глаза сделались сейчас черными. — По-твоему, у всех взаправду, только не у меня? Но любовь на весы не положишь. Еще не известно, чья перетянет, понял?
Мы стояли возле рулона, Рашид подумал-подумал да так саданул его ногой, что отлетела подошва.
— Ты вот что… Ты знаешь что? — И тут я удивился до крайности: щеки у Рашида вспыхнули. — Ты не говори Зинке об этом разговоре. Ладно?
Меня подмывало бросить катать эти полутонные рулоны и сбегать в каюту узнать, что там и как, но я крепился. Едва кончилась работа, я, минуя душевую, заявился в каюту.
Зина, против ожидания, сидела не подавленной, а скорее даже веселой. И сразу же сказала, что у нее «в гостях» был Рашид.
— Не постучался, такой хитрый, а приподнял слань, и вот он, здравствуйте.
— Он обижал тебя?
— Не очень… Не сразу.
И сидит спокойная, усталая.
— Сперва он замуж меня уговаривал. К свадьбе, говорит, куплю тебе черную сумочку, золотое колечко, индийские туфли. А я — не хочу, мол, индийских, мне нравятся югославские. Он принял это взаправду и засиял. Югославские достать, говорит, пара пустяков!
Умолкла. Задумалась. Улыбнулась снова.
— Потом он поцелуй вымаливал. Он стоял передо мной на коленях и — веришь ли?! — плакал.
Рашид плакал? Что-то не то она говорит. Не то!
— А когда я отказалась, тут он сделался свирепым. Еле-еле отбилась. Часики, правда, отнял. Сдернул с руки силой, и все. Потом, говорит, отдам, когда провожать буду.
Часов не отдавал Рашид два дня, он даже выдумал, что уронил их в воду, когда бросал чалку. И Зина ему поверила. Но на обратном подходе к Соколкам я зашел взять у Рашида часы. Он только пришел из душевой, лежал на койке в плавках, и тут я впервые разглядел его во всей красе и мощи: по всему телу при малейшем движении так и взбугривались мускулы. О, сколько в этом теле таилось скуловоротной силы! Я показался себе мошкой.
— Ты за часами пришел? — спросил Рашид.
— За часами. Пора отдать, девчонка сходит на берег. Он глянул на меня скучающе, приподнял подушку, и там — я заметил — холодно сверкнула «лиса», большой складной нож. Я почувствовал жар, но с места не двинулся. Рашид задумался, глядя на меня исподлобья, и еще раз слазил в изголовье — подальше уже, в распоротый матрас.
— На же! — протянул он мне часы. — Берег, как не берег своих. — И легким рывком подкинул тело, перевернулся на живот, укрыл голову подушкой.
6
Вот и весь рассказ об этом рейсе. Все, как всегда: и авралы, и придирки боцмана, и даже девушка в гостях. Правда, в этот раз совсем неожиданно повел себя Рашид. Но тут подтвердилось правило о том, что нет правила без исключения. Все пройдет, все забудется, и забудется скоро.
Так мне казалось вначале. Проводив Зину, я и не подозревал, что случайному этому знакомству суждено будет продолжиться. Странным оказалось это продолжение.
А случилось это много позже, когда темные камские воды остались далеко позади, когда отстали мрачные в своей однотонности хвойные леса, и мы шли уже зеленоватой от ряски Волгой, раскидавшей свои берега в простор.
